Прочитал рассказ Джека Лондона "Светлокожая Ли Ван". Неудачное, мне кажется, название, потому что оно тут же рисует образ какой-то китаянки, а не женщины из коренных народов Северной Америки.
Как обычно, Лондон восхваляет белую расу: Ли Ван хочет сказать всему миру, что она тоже немного белая, потому что кто-то из родителей был белым; а ее муж заявляет: "В моей следующей жизни я хотел бы родиться белым человеком".
Честно говоря, не знаю в Америке ни одного человека, который стыдился бы своего происхождения. Гордился бы - да. Каждый пытается извлечь из своего происхождения максимум пользы. Но, может быть, во времена Лондона это было по-другому.
Джеймс Фенимор Купер "Последний из могикан"
Прочитал роман Джеймса Фенимора Купера "Последний из могикан". Он считается лучшим из произведений Купера, но мне пока больше нравится "Зверобой", первый его роман из цикла книг о Натти Бампо.
Название второго романа из этого цикла вошло в разговорный и литературный язык многих народов: "последними из могикан" стали называть людей, которые до конца остаются верны благородным, но уходящим в прошлое идеалам.
В детстве, я помню, пытался читать этот роман ради романтики, которую представляла для меня тогда жизнь индейцев. Сейчас же видишь, насколько она была примитивной и интересной максимум на один день "экстремального туризма".
Интересны рассуждения Магуа (одного из гуронских вождей) о разнице между народами:
"Дух, создавший людей, дал им различную окраску, — начал хитрый гурон. — Некоторые из них чернее неповоротливого медведя. Эти должны быть рабами, и он велел им работать всегда, подобно бобру. Вы можете слышать их стоны, когда дует южный ветер, стоны более громкие, чем рев бизонов; они раздаются вдоль берегов большого Соленого Озера, куда за ними приходят большие лодки и увозят их толпами. Некоторых он создал с лицами бледнее лесного горностая; этим он приказал быть торговцами, слугами своих женщин и волками для своих рабов. Он дал этому народу крылья голубя — крылья, которые никогда не устают летать, — детенышей больше, чем листьев на деревьях, и алчность, готовую поглотить всю Вселенную. Он дал им голос, похожий на крик дикой кошки, сердце, похожее на заячье, хитрость свиньи — но не лисицы — и руки длиннее ног оленя. Своим языком белый человек затыкает уши индейцам; сердце бледнолицего учит его нанимать за плату воинов, чтобы они сражались за белых людей; хитрость помогает ему собирать блага земли, а руки его захватывают всю землю от берегов соленой воды до островов Большого Озера. Великий Дух дал ему достаточно, а он хочет иметь всё. Таковы бледнолицые… Других людей Великий Дух сотворил с кожей более блестящей и красной, чем это солнце, — продолжал Магуа, выразительно указывая вверх, на огненное светило, лучи которого пробивались сквозь туман на горизонте. — Он отдал им эту землю такой, какой сотворил ее: поросшей лесом, наполненной дичью. Краснокожие дети Великого Духа жили привольно. Солнце и дождь растили для них плоды, ветры освежали их летом. Если они сражались между собой, то для того только, чтобы доказать, что они мужчины. Они были храбры, справедливы, они были счастливы…"
Получается, что более возвышенное положение женщин среди нас, "слуг своих женщин", было заметно ещё тогда, когда за женские права никто не боролся. Не то, что среди индейцев:
"..женщинам и детям было приказано удалиться, с указанием, что их удел — молчание".
Интересно, что религиозный фанатизм изображен в романе с чувством юмора. Получается, что даже в те далёкие времена в Америке нельзя было попасть в тюрьму за оскорбление чувств верующих, как это можно сейчас а России...
Ну всё, таковы мои впечатления о романе. Повторяться не буду. Как сказал в романе вождь Таменунд: "Мужчины не говорят дважды".
Название второго романа из этого цикла вошло в разговорный и литературный язык многих народов: "последними из могикан" стали называть людей, которые до конца остаются верны благородным, но уходящим в прошлое идеалам.
В детстве, я помню, пытался читать этот роман ради романтики, которую представляла для меня тогда жизнь индейцев. Сейчас же видишь, насколько она была примитивной и интересной максимум на один день "экстремального туризма".
Интересны рассуждения Магуа (одного из гуронских вождей) о разнице между народами:
"Дух, создавший людей, дал им различную окраску, — начал хитрый гурон. — Некоторые из них чернее неповоротливого медведя. Эти должны быть рабами, и он велел им работать всегда, подобно бобру. Вы можете слышать их стоны, когда дует южный ветер, стоны более громкие, чем рев бизонов; они раздаются вдоль берегов большого Соленого Озера, куда за ними приходят большие лодки и увозят их толпами. Некоторых он создал с лицами бледнее лесного горностая; этим он приказал быть торговцами, слугами своих женщин и волками для своих рабов. Он дал этому народу крылья голубя — крылья, которые никогда не устают летать, — детенышей больше, чем листьев на деревьях, и алчность, готовую поглотить всю Вселенную. Он дал им голос, похожий на крик дикой кошки, сердце, похожее на заячье, хитрость свиньи — но не лисицы — и руки длиннее ног оленя. Своим языком белый человек затыкает уши индейцам; сердце бледнолицего учит его нанимать за плату воинов, чтобы они сражались за белых людей; хитрость помогает ему собирать блага земли, а руки его захватывают всю землю от берегов соленой воды до островов Большого Озера. Великий Дух дал ему достаточно, а он хочет иметь всё. Таковы бледнолицые… Других людей Великий Дух сотворил с кожей более блестящей и красной, чем это солнце, — продолжал Магуа, выразительно указывая вверх, на огненное светило, лучи которого пробивались сквозь туман на горизонте. — Он отдал им эту землю такой, какой сотворил ее: поросшей лесом, наполненной дичью. Краснокожие дети Великого Духа жили привольно. Солнце и дождь растили для них плоды, ветры освежали их летом. Если они сражались между собой, то для того только, чтобы доказать, что они мужчины. Они были храбры, справедливы, они были счастливы…"
Получается, что более возвышенное положение женщин среди нас, "слуг своих женщин", было заметно ещё тогда, когда за женские права никто не боролся. Не то, что среди индейцев:
"..женщинам и детям было приказано удалиться, с указанием, что их удел — молчание".
Интересно, что религиозный фанатизм изображен в романе с чувством юмора. Получается, что даже в те далёкие времена в Америке нельзя было попасть в тюрьму за оскорбление чувств верующих, как это можно сейчас а России...
Ну всё, таковы мои впечатления о романе. Повторяться не буду. Как сказал в романе вождь Таменунд: "Мужчины не говорят дважды".
Михаил Булгаков "Дьяволиада"
Прочитал повесть Михаила Булгакова "Дьяволиада". Любимым произведением Булгакова она у меня точно не станет. Я бы назвал эту повесть растянутым фельетоном.
У Булгакова есть в стиле эдакая сумасшедшинка, которая выделяет его среди других авторов. Но в "Дьяволиаде" это сплошное сумасшествие. Даже главный герой повести думает об описываемом: "Царица небесная... что это такое?"
Может, так и надо, чтобы показать глупость бюрократической машины государственных органов во всей ее красе. Но тогда нужно пожалеть читателя и не давать ему подряд слишком много страниц официозного сумасбродства. Но Булгаков не пожалел никого...
У Булгакова есть в стиле эдакая сумасшедшинка, которая выделяет его среди других авторов. Но в "Дьяволиаде" это сплошное сумасшествие. Даже главный герой повести думает об описываемом: "Царица небесная... что это такое?"
Может, так и надо, чтобы показать глупость бюрократической машины государственных органов во всей ее красе. Но тогда нужно пожалеть читателя и не давать ему подряд слишком много страниц официозного сумасбродства. Но Булгаков не пожалел никого...
Джек Лондон "Смерть Лигуна".
Прочитал рассказ Джека Лондона "Смерть Лигуна". Понравилась ярковыраженная антиалкогольная направленность повествования. Чего только стоит эта "ода" крепкому напитку:
"Удивительный напиток, – сказал он. – Холодный, как вода, и горячий, как огонь. Пьющему он придает силу и у пьющего отнимает силу. Стариков он превращает в юношей, а юношей в стариков. Усталого он заставляет встать и идти вперед, а бодрого погружает в сон. Мой брат, обладавший сердцем кролика, выпил этого напитка и убил четырех врагов. Мой отец был подобен матерому волку, который то и дело скалит клыки и огрызается; но когда он выпил, то побежал от врага и был убит выстрелом в спину. Очень удивительный напиток".
И впервые увидел у Лондона упоминание русских: "Мы научились приготовлять квас у русских – так сказал мне отец, а ему говорил это его отец". Ну, хоть что-то хорошее от русских. Надеюсь, это был действительно квас, а не что-то покрепче.
"Удивительный напиток, – сказал он. – Холодный, как вода, и горячий, как огонь. Пьющему он придает силу и у пьющего отнимает силу. Стариков он превращает в юношей, а юношей в стариков. Усталого он заставляет встать и идти вперед, а бодрого погружает в сон. Мой брат, обладавший сердцем кролика, выпил этого напитка и убил четырех врагов. Мой отец был подобен матерому волку, который то и дело скалит клыки и огрызается; но когда он выпил, то побежал от врага и был убит выстрелом в спину. Очень удивительный напиток".
И впервые увидел у Лондона упоминание русских: "Мы научились приготовлять квас у русских – так сказал мне отец, а ему говорил это его отец". Ну, хоть что-то хорошее от русских. Надеюсь, это был действительно квас, а не что-то покрепче.
Джек Лондон "Киш, сын Киша"
Прочитал рассказ Джека Лондона "Киш, сын Киша". Жутковато.
Главный герой, индеец, выбравший путь западного человека и презираемый за это своими соотечественниками, вдруг берет и убивает их. Ощущение, что читаешь про очередной американский шутинг.
И непонятно, в чем мораль истории. Там нет положительных героев. Хотя почему-то сочувствуешь больше убийце, а не его жертвам. Не знаю, зачем Джек Лондон сделал это со своим читателем. Может быть, в этом и была коварная цель писателя.
Главный герой, индеец, выбравший путь западного человека и презираемый за это своими соотечественниками, вдруг берет и убивает их. Ощущение, что читаешь про очередной американский шутинг.
И непонятно, в чем мораль истории. Там нет положительных героев. Хотя почему-то сочувствуешь больше убийце, а не его жертвам. Не знаю, зачем Джек Лондон сделал это со своим читателем. Может быть, в этом и была коварная цель писателя.
Джек Лондон "Болезнь Одинокого Вождя"
Прочитал рассказ Джека Лондона "Болезнь Одинокого Вождя". Прекрасный рассказ!
Бывает, смотришь на людей, которые чего-то достигли несмотря на свою болезнь или физическую неполноценность, и кажется, что у них это получилось именно благодаря этой проблеме - так их это закалило и дало стимул не отступать и не сдаваться. Вот примерно об этом и рассказ Лондона - только в ещё более гротескной, но, тем не менее, мотивирующей форме.
Однако Лондон не был бы Лондоном, если бы не ограничил действие этого феномена Одинокого Вождя чем-то более, с его точки зрения, сильным - приходом белых людей в эти индейские края. Отсюда последние строки рассказа:
- И с этого дня я стал вождем и шаманом. И был мне большой почет, и все люди нашего племени повиновались мне.
– До тех пор, пока не появился пароход, – вставил Мутсак.
– Да, – сказал Одинокий Вождь. – До тех пор, пока не появился пароход.
Бывает, смотришь на людей, которые чего-то достигли несмотря на свою болезнь или физическую неполноценность, и кажется, что у них это получилось именно благодаря этой проблеме - так их это закалило и дало стимул не отступать и не сдаваться. Вот примерно об этом и рассказ Лондона - только в ещё более гротескной, но, тем не менее, мотивирующей форме.
Однако Лондон не был бы Лондоном, если бы не ограничил действие этого феномена Одинокого Вождя чем-то более, с его точки зрения, сильным - приходом белых людей в эти индейские края. Отсюда последние строки рассказа:
- И с этого дня я стал вождем и шаманом. И был мне большой почет, и все люди нашего племени повиновались мне.
– До тех пор, пока не появился пароход, – вставил Мутсак.
– Да, – сказал Одинокий Вождь. – До тех пор, пока не появился пароход.
Лев Толстой "Севастополь в декабре месяце"
Прочитал рассказ Льва Толстого "Севастополь в декабре месяце". Больше это похоже на сплошное описание застывшей картины, поэтому мне не совсем понравилось.
Кроме того, Толстой в это время (1855 г) еще не стал тем антивоенным рупором, которым он был в последние годы жизни, поэтому в рассказе есть восхваление русского солдата и вообще русского народа:
Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, — и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов*, брустверов*, хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя. То, что они делают, делают они так просто, так малонапряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше… они всё могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этик условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине. Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его и все-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, — о временах, когда этот герой, достойный древней Греции, — Корнилов, объезжая войска, говорил: «Умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», — и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «Умрем! ура!» — только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…
Но сквозь эту патетику прорывается и причина, почему русских легко посылать на убой. Так, солдат после ранения и ампутации ноги рассуждает:
Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек.
И совсем пока немного слышно будущего Толстого-пацифиста, когда он пишет про посещение лазарета:
...увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…
Кроме того, Толстой в это время (1855 г) еще не стал тем антивоенным рупором, которым он был в последние годы жизни, поэтому в рассказе есть восхваление русского солдата и вообще русского народа:
Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, — и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов*, брустверов*, хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя. То, что они делают, делают они так просто, так малонапряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше… они всё могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этик условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине. Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его и все-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, — о временах, когда этот герой, достойный древней Греции, — Корнилов, объезжая войска, говорил: «Умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», — и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «Умрем! ура!» — только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…
Но сквозь эту патетику прорывается и причина, почему русских легко посылать на убой. Так, солдат после ранения и ампутации ноги рассуждает:
Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек.
И совсем пока немного слышно будущего Толстого-пацифиста, когда он пишет про посещение лазарета:
...увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…
Подписаться на:
Сообщения (Atom)
