Прочитал рассказ Л.Н. Толстого "Севастополь в августе 1855 года". Это третий и последний рассказ из цикла "Севастопольские рассказы", и он больше всего похож именно на рассказ, а не на репортаж с места событий как предыдущие его рассказы, и мне это понравилось, хотя репортажи от Толстого, очевидца и участника событий, тоже было интересно читать.
Введение в сюжет рассказа двух братьев, один из которых уже давно на войне, а другой только едет туда и находится там первые дни, помогает изобразить войну с двух разных точек зрения. Несмотря на восторженные ожидания младшего брата, сквозь строчки видно, насколько это глупо - идеализировать войну:
Как бы славно нам было вдвоем в Севастополе! Два брата, дружные между собой, оба сражаются со врагом: один старый уже, хотя не очень образованный, но храбрый воин, и другой — молодой, но тоже молодец… Через неделю я бы всем доказал, что я уж не очень молоденький! Я и краснеть перестану, в лице будет мужество, да и усы — небольшие, но порядочные вырастут к тому времени, — и он ущипнул себя за пушок, показавшийся у краев рта. — Может быть, мы нынче приедем и сейчас же попадем в дело вместе с братом. А он должен быть упорный и очень храбрый — такой, что много не говорит, а делает лучше других... Вот мы нынче приедем... и вдруг прямо на бастион: я с орудиями, а брат с ротой, — и вместе пойдем. Только вдруг французы бросятся на нас. Я — стрелять, стрелять: перебью ужасно много; но они все-таки бегут прямо на меня. Уж стрелять нельзя, и — конечно, мне нет спасенья; только вдруг брат выбежит вперед с саблей, и я схвачу ружье, и мы вместе с солдатами побежим. Французы бросятся на брата. Я подбегу, убью одного француза, другого и спасаю брата. Меня ранят в одну руку, я схвачу ружье в другую и все-таки бегу; только брата убьют пулей подле меня. Я остановлюсь на минутку, посмотрю на него этак грустно, поднимусь и закричу: «За мной, отметим! Я любил брата больше всего на свете, — я скажу, — и потерял его. Отметим, уничтожим врагов или все умрем тут!» Все закричат, бросятся за мной. Тут все войско французское выйдет, — сам Пелиссье. Мы всех перебьем; но, наконец, меня ранят другой раз, третий раз, и я упаду при смерти. Тогда все прибегут ко мне. Горчаков придет и будет спрашивать, чего я хочу. Я скажу, что ничего но хочу, — только чтобы меня положили рядом с братом, что я хочу умереть с ним. Меня принесут и положат подле окровавленного трупа брата. Я приподнимусь и скажу только: «Да, вы не умели ценить двух человек, которые истинно любили отечество; теперь они оба пали… да простит вам бог!» — и умру».
Кто знает, в какой мере сбудутся эти мечты!
Конец этих мечтаний описан коротко и сурово:
Что-то в шинели ничком лежало на том месте, где стоял Володя...
Ещё короче (всего четвертью предложения) описана смерть солдата Мельникова, до этого уверенного, что его "из бомбы не убьют". Да, бомбой не убили, хватило пули.
Несмотря на то, что война показана Толстым не как красивая и романтичная героическая эпопея, а как грязная, жестокая и бессмысленная бойня, есть всё же в рассказе и пассажи, воспевающие "умирающих героев", хоть и превращенных во "что-то в шинели":
По всей линии севастопольских бастионов, столько месяцев кипевших необыкновенной энергической жизнью, столько месяцев видевших сменяемых смертью одних за другими умирающих героев и столько месяцев возбуждавших страх, ненависть и, наконец, восхищение врагов, — на севастопольских бастионах уже нигде никого не было.
И самое сирашное - что вся эта бойня как будто ничему не научила ее участников. Они готовы были продолжать ее, питаемые искусно (и искусственно) подогреваемой ненавистью. Такова концовка рассказа:
Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился. Но за этим чувством было другое, тяжелое, сосущее и более глубокое чувство: это было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимою горечью в сердце вздыхал и грозился врагам.
Показаны сообщения с ярлыком Лев Толстой. Показать все сообщения
Показаны сообщения с ярлыком Лев Толстой. Показать все сообщения
Лев Толстой "Севастополь в мае"
Прочитал рассказ Льва Толстого "Севастополь в мае". По сравнению с "Севастополем в декабре месяце" чувствуется нарастание ещё более радикальной антивоенной позиции писателя. Вполне понятно, что сейчас бы Толстой писал про всё это СВО. Например:
Мне часто приходила странная мысль: что, ежели бы одна воюющая сторона предложила другой — выслать из каждой армии по одному солдату? Желание могло бы показаться странным, но отчего не исполнить его? Потом выслать другого, с каждой стороны, потом третьего, четвертого и т. д., до тех пор, пока осталось бы по одному солдату в каждой армии (предполагая, что армии равносильны и что количество было бы заменяемо качеством). И тогда, ежели уже действительно сложные политические вопросы между разумными представителями разумных созданий должны решаться дракой, пускай бы подрались эти два солдата — один бы осаждал город, другой бы защищал его.
Это рассуждение кажется только парадоксом, но оно верно. Действительно, какая бы была разница между одним русским, воюющим против одного представителя союзников, и между восемьюдесятью тысячами воюющих против восьмидесяти тысяч? Отчего не сто тридцать пять тысяч против ста тридцати пяти тысяч? Отчего не двадцать тысяч против двадцати тысяч? Отчего не двадцать против двадцати? Отчего не один против одного? Никак одно не логичнее другого. Последнее, напротив, гораздо логичнее, потому что человечнее. Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать.
Пишет Толстой и о том, как отвратительно выглядит военная истерия в самой России вдали от линии фронта:
...наши заняли Евпаторию, так что французам нет уже сообщения с Балаклавой, и что у нас при этом убито двести человек, а у французов до пятнадцати тысяч. Жена была в таком восторге по этому случаю, что кутила целую ночь.
Чувство долга, которое пытаются эксплуатировать пропагандисты, Толстой приписывает только людям недалёким:
...ведь это честь полка, честь армии от этого зависит. Мой долг был идти… да, долг..."... Немного успокоив себя этим понятием долга, которое у штабс-капитана, как и вообще у всех людей недалеких, было особенно развито и сильно, он сел к столу и стал писать прощальное письмо отцу...
У Толстого уже появляется выражение "пушечное мясо", но сначала на французском. В наше же время "на мясо" идут, не зная французского.
Зато есть и стабильный элемент, свойственный, похоже, русским солдатам во все времена - мародерство. Солдаты у Толстого мародерят. Нет стиральных машин, так можно хотя бы сапоги снять с убитого.
Всему этому уродству войны противостоит у Толстого красота природы, которая тут же, прямо посреди происходящего контрастирует со всем этим кровавым месивом:
Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей — с проклятиями и молитвами на пересохших устах — ползали, ворочались и стонали, — одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а все так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и все так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило.
Есть и отличия в войнах XIX века и века XXI (войны XXI века - какое нелепое словосочетание). Русские офицеры разговаривают други с другом по-французски, хотя воюют с французами. Значит, нет той ненависти, которую испытывают друг другу воюющие стороны сейчас. Трудно представить, чтобы русские офицеры говорили сейчас между собой по-украински.
Тут же показано ещё временное перемирие, когда на одно поле и та, и другая сторона, спокойно переговариваясь, собирают трупы своих убитых солдат:
Да, на бастионе и на траншее выставлены белые флаги, цветущая долина наполнена смрадными телами, прекрасное солнце спускается к синему морю, и синее море, колыхаясь, блестит на золотых лучах солнца. Тысячи людей толпятся, смотрят, говорят и улыбаются друг другу. И эти люди — христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они сделали, с раскаянием не упадут вдруг на колени перед тем, кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом смерти, любовь к добру и прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как братья? Нет! Белые тряпки спрятаны — и снова свистят орудия смерти и страданий, снова льется невинная кровь и слышатся стоны и проклятия.
Мне часто приходила странная мысль: что, ежели бы одна воюющая сторона предложила другой — выслать из каждой армии по одному солдату? Желание могло бы показаться странным, но отчего не исполнить его? Потом выслать другого, с каждой стороны, потом третьего, четвертого и т. д., до тех пор, пока осталось бы по одному солдату в каждой армии (предполагая, что армии равносильны и что количество было бы заменяемо качеством). И тогда, ежели уже действительно сложные политические вопросы между разумными представителями разумных созданий должны решаться дракой, пускай бы подрались эти два солдата — один бы осаждал город, другой бы защищал его.
Это рассуждение кажется только парадоксом, но оно верно. Действительно, какая бы была разница между одним русским, воюющим против одного представителя союзников, и между восемьюдесятью тысячами воюющих против восьмидесяти тысяч? Отчего не сто тридцать пять тысяч против ста тридцати пяти тысяч? Отчего не двадцать тысяч против двадцати тысяч? Отчего не двадцать против двадцати? Отчего не один против одного? Никак одно не логичнее другого. Последнее, напротив, гораздо логичнее, потому что человечнее. Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать.
Пишет Толстой и о том, как отвратительно выглядит военная истерия в самой России вдали от линии фронта:
...наши заняли Евпаторию, так что французам нет уже сообщения с Балаклавой, и что у нас при этом убито двести человек, а у французов до пятнадцати тысяч. Жена была в таком восторге по этому случаю, что кутила целую ночь.
Чувство долга, которое пытаются эксплуатировать пропагандисты, Толстой приписывает только людям недалёким:
...ведь это честь полка, честь армии от этого зависит. Мой долг был идти… да, долг..."... Немного успокоив себя этим понятием долга, которое у штабс-капитана, как и вообще у всех людей недалеких, было особенно развито и сильно, он сел к столу и стал писать прощальное письмо отцу...
У Толстого уже появляется выражение "пушечное мясо", но сначала на французском. В наше же время "на мясо" идут, не зная французского.
Зато есть и стабильный элемент, свойственный, похоже, русским солдатам во все времена - мародерство. Солдаты у Толстого мародерят. Нет стиральных машин, так можно хотя бы сапоги снять с убитого.
Всему этому уродству войны противостоит у Толстого красота природы, которая тут же, прямо посреди происходящего контрастирует со всем этим кровавым месивом:
Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей — с проклятиями и молитвами на пересохших устах — ползали, ворочались и стонали, — одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а все так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и все так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило.
Есть и отличия в войнах XIX века и века XXI (войны XXI века - какое нелепое словосочетание). Русские офицеры разговаривают други с другом по-французски, хотя воюют с французами. Значит, нет той ненависти, которую испытывают друг другу воюющие стороны сейчас. Трудно представить, чтобы русские офицеры говорили сейчас между собой по-украински.
Тут же показано ещё временное перемирие, когда на одно поле и та, и другая сторона, спокойно переговариваясь, собирают трупы своих убитых солдат:
Да, на бастионе и на траншее выставлены белые флаги, цветущая долина наполнена смрадными телами, прекрасное солнце спускается к синему морю, и синее море, колыхаясь, блестит на золотых лучах солнца. Тысячи людей толпятся, смотрят, говорят и улыбаются друг другу. И эти люди — христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они сделали, с раскаянием не упадут вдруг на колени перед тем, кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом смерти, любовь к добру и прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как братья? Нет! Белые тряпки спрятаны — и снова свистят орудия смерти и страданий, снова льется невинная кровь и слышатся стоны и проклятия.
Лев Толстой "Севастополь в декабре месяце"
Прочитал рассказ Льва Толстого "Севастополь в декабре месяце". Больше это похоже на сплошное описание застывшей картины, поэтому мне не совсем понравилось.
Кроме того, Толстой в это время (1855 г) еще не стал тем антивоенным рупором, которым он был в последние годы жизни, поэтому в рассказе есть восхваление русского солдата и вообще русского народа:
Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, — и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов*, брустверов*, хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя. То, что они делают, делают они так просто, так малонапряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше… они всё могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этик условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине. Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его и все-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, — о временах, когда этот герой, достойный древней Греции, — Корнилов, объезжая войска, говорил: «Умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», — и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «Умрем! ура!» — только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…
Но сквозь эту патетику прорывается и причина, почему русских легко посылать на убой. Так, солдат после ранения и ампутации ноги рассуждает:
Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек.
И совсем пока немного слышно будущего Толстого-пацифиста, когда он пишет про посещение лазарета:
...увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…
Кроме того, Толстой в это время (1855 г) еще не стал тем антивоенным рупором, которым он был в последние годы жизни, поэтому в рассказе есть восхваление русского солдата и вообще русского народа:
Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, — и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов*, брустверов*, хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя. То, что они делают, делают они так просто, так малонапряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше… они всё могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этик условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине. Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его и все-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, — о временах, когда этот герой, достойный древней Греции, — Корнилов, объезжая войска, говорил: «Умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», — и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «Умрем! ура!» — только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…
Но сквозь эту патетику прорывается и причина, почему русских легко посылать на убой. Так, солдат после ранения и ампутации ноги рассуждает:
Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек.
И совсем пока немного слышно будущего Толстого-пацифиста, когда он пишет про посещение лазарета:
...увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…
Лев Толстой "Рубка леса"
Прочитал рассказ Л.Н.Толстого "Рубка леса'. Описывается всего один день из жизни артиллерийского взвода во время Кавказской войны, но автор знакомит со многими людьми из этого взвода, так что кажется, что происходит событий намного больше одного дня. Я уж точно не прочитал этот длинный рассказ за один день.
Если говорить по Чехову, что если есть ружье в произведении, оно обязательно должно выстрелить, то в этом рассказе есть множество ружей и ни одно из них не выстреливает. Толстой просто создаёт атмосферу военных будней и погружает в нее читателя, не особо задумываясь о захватывающем сюжете. С этим он хорошо справляется.
Но войну Толстой не восхваляет. Более того, я назвал бы это произведение антивоенным. Ведь заканчивается рассказ смертью одного из солдат, и она здесь описана очень обыденно - никто надолго не задумывается о судьбе товарища, всё продолжается как всегда. И в этом показана ненормальность войны, ненормальность ненужной жертвы и ненужной смерти.
Если говорить по Чехову, что если есть ружье в произведении, оно обязательно должно выстрелить, то в этом рассказе есть множество ружей и ни одно из них не выстреливает. Толстой просто создаёт атмосферу военных будней и погружает в нее читателя, не особо задумываясь о захватывающем сюжете. С этим он хорошо справляется.
Но войну Толстой не восхваляет. Более того, я назвал бы это произведение антивоенным. Ведь заканчивается рассказ смертью одного из солдат, и она здесь описана очень обыденно - никто надолго не задумывается о судьбе товарища, всё продолжается как всегда. И в этом показана ненормальность войны, ненормальность ненужной жертвы и ненужной смерти.
Лев Толстой "Отрочество"
Прочитал повесть Л.Н. Толстого "Отрочество". Не так сильно понравилось как "Детство", но все равно понравилось.
Опять я прочитал о некоторых переживаниях героя, с которыми я смог ассоциировать свои собственные подростковые переживания. Думаю, что автор описывал при этом какие-то свои воспоминания, а ведь приятно иметь хоть что-то общее с таким великим писателем.Наверное, подростки того времени больше думали о философии или моральных ценостях, чем современные дети, занятые своим виртуальным миром в играх и соцсетях. Интересно, как выглядело бы произведение, написанное сейчас о таком же возрасте. Думаю, это не было бы так же мило и располагающе как в повести Льва Толстого. Но, видимо, это выдает мой возраст.
Лев Толстой "Записки маркёра"
Прочитал рассказ Л. Н. Толстого "Записки маркëра". Превосходно!
Впервые вижу такого Толстого. Написать рассказ в полностью другом, отличающемся от всех других произведений стиле, совершенно другим языком - такие эксперименты мне нравятся.
Это рассказ об игромане, постепенно проигрывающем свои деньги и падающем всë ниже. Хорошее чтение для всех, кто попадает в похожие сети. И хорошее чтение для всех, кто хочет увидеть ещё одну грань этого великого писателя.
Впервые вижу такого Толстого. Написать рассказ в полностью другом, отличающемся от всех других произведений стиле, совершенно другим языком - такие эксперименты мне нравятся.
Это рассказ об игромане, постепенно проигрывающем свои деньги и падающем всë ниже. Хорошее чтение для всех, кто попадает в похожие сети. И хорошее чтение для всех, кто хочет увидеть ещё одну грань этого великого писателя.
Лев Толстой "Набег"
Прочитал рассказ Л. Н. Толстого "Набег". Сюжета мало, но мысли хорошие.
Толстой уже в самых ранних произведениях выступает как пацифист. Нет никакого восхваления русской имперскости. Он думает не о победах, а о цене, которая за этим стоит:
Нас вот, положим, теперь двадцать человек офицеров идет: кому-нибудь да убитым или раненым быть — уж это верно. Нынче мне, завтра ему, а послезавтра третьему: так чему же радоваться-то?
В русской армии все солдаты, по Толстому, говорят на украинском языке. И даже единственная фамилия солдата, прозвучавшая в рассказе - это Шевченко. Ни о какой "славе русского оружия" Толстой не писал.
Зря украинцы начали запрещать Толстого у себя. Он был бы сейчас первым противником СВО в России и вообще любой войны в мире:
Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным небом? Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Все недоброе в сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой — этим непосредственнейшим выражением красоты и добра.
Лев Толстой "Детство"
Прочитал повесть Л. Н. Толстого "Детство". Не ожидал, но очень понравилось.
Сюжет повести незамысловатый, но тут, похоже, надо читать не ради сюжета. По сути, это живопись в словах. Я просто читал и разглядывал жизнь в России ХIX века.Рассуждения ребёнка так наивны (особенно в начале повести) и хорошо описаны, что кажется, будто современные дети точно такие же как дети позапрошлого века.
Вот только зачем Толстой вставил главу о своей любви к мальчику? Возможно, он думал, что у всех такое бывает. Я бы постеснялся об этом писать, даже если бы у меня даже было. Зато следующая же глава, где появляется влюбленность в девочку, написана очень нежно и трогательно, и это уже больше похоже на то, что происходит с мальчиками в детстве.
Но в общем и целом, это отличное произведение, и я полностью согласен вот с этой мыслью автора:
"Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений".
Лев Толстой "Воскресение"
Прочитал роман Льва Толстого "Воскресение". Немного расстроился. Толстой в этом произведении показался чересчур политизирующим и морализирующим. Ощущение, что это первый роман Льва Николаевича, а не последний. Уж слишком напоминает эта книга произведение какого-нибудь юноши-идеалиста, видящего всё только в черно-белых тонах. Или я просто стал старым брюзгой, которому всё не нравится (после прочтения "Белой гвардии" М. Булгакова).
Завязка "Воскресения" была интересной и многообещающей, но вот финал такой, будто Толстой уже устал от сюжета и не знал уже как его закончить и решил сделать это неожиданно и неопределенно.
Особенно разочаровала последняя глава романа, где вдруг оказывается, что несмотря на все предыдущие религиозные рассуждения главного героя он не читал Евангелие и, начав его читать, он наивно увидел в нем руководство к созданию идеального государства на Земле, как будто не зная, что "буква закона" создавала только инквизицию и государства иезуитов, но никак не Царство Божие на Земле.
Завязка "Воскресения" была интересной и многообещающей, но вот финал такой, будто Толстой уже устал от сюжета и не знал уже как его закончить и решил сделать это неожиданно и неопределенно.
Особенно разочаровала последняя глава романа, где вдруг оказывается, что несмотря на все предыдущие религиозные рассуждения главного героя он не читал Евангелие и, начав его читать, он наивно увидел в нем руководство к созданию идеального государства на Земле, как будто не зная, что "буква закона" создавала только инквизицию и государства иезуитов, но никак не Царство Божие на Земле.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)
