Лев Толстой "Юность"

Прочитал повесть Л.Н. Толстого "Юность". Герой писателя развивается от "Детства" к "Отрочеству", от "Отрочества" к "Юности", развивается и его язык. Язык повести стал более сложным. Ее уже не так просто читать как две предыдущие повести трилогии.

В "Детстве" и "Отрочестве" у меня во время чтения было много ассоциаций с соответствующими периодами собственной жизни. Здесь они тоже были, но не так много. Юность главного героя - Нехлюдова - пошла уже по другому пути, отсюда - зачастую неодинаковый опыт и неодинаковые переживания.

Определяющими для жизни Нехлюдова я вижу его попытки жить по "Правилам Жизни", которые он пишет себе в пятой главе:

"Я взял шесть листов бумаги, сшил тетрадь и написал сверху: «Правила Жизни». Эти два слова были написаны так криво и неровно, что я долго думал: не переписать ли?... Зачем всё так прекрасно, ясно у меня в душе, и так безобразно выходит на бумаге и вообще в жизни, когда я хочу применять к ней что-нибудь из того, что думаю?...*

Знаком ли был Толстой со словами апостола Павла в Послании Римлянам 7:7-11: "Что же скажем? Неужели закон — грех? Никак. Но я не познал бы греха, если бы не закон. Ибо я не знал бы, что такое есть похоть, если бы закон не говорил: «не пожелай». Но грех, получив повод от заповеди, произвел во мне всякого рода похоть: ибо без закона грех мертв. Я жил некогда без закона; но когда пришла заповедь, то грех ожил, а я умер; и найденная заповедь, бывшая для жизни, послужила мне к смерти: потому что грех, получив повод от заповеди, обольстил меня и чрез нее умертвил."

То ли Толстой писал с иронией, то ли не догадывался об опасности загонять себя под правила, но главный герой повести в ее конце не делает никаких других выводов как снова броситься в свои "Правила жизни":

"Я думал, думал и, наконец, раз поздно вечером, сидя один внизу и слушая вальс Авдотьи Васильевны, вдруг вскочил, взбежал на верх, достал тетрадь, на которой написано было: «Правила жизни», открыл ее, и на меня нашла минута раскаяния и морального порыва. Я заплакал, но уже не слезами отчаяния. Оправившись, я решился снова писать правила жизни и твердо был убежден, что я уже никогда не буду делать ничего дурного, ни одной минуты не проведу праздно и никогда не изменю своим правилам".

По последнему абзацу повести можно сделать вывод, что, скорее всего, жить долго по этим правилам у Нехлюдова не получилось.

Другой герой произведения Дмитрий бьёт слугу кулаком в лицо и потом долго молится Он тоже, наверняка, обещает себе не срываться больше, но не справляется со своим характером снова и снова.

Не то, что брать на себя неудобоносммые обязательства, но даже произносить это, по Толстому, чревато опасностями уйти в совсем противоположное:

"Мой друг был совершенно прав; только гораздо, гораздо позднее я из опыта жизни убедился в том, как вредно думать и еще вреднее говорить многое, кажущееся очень благородным, но что должно навсегда быть спрятано от всех в сердце каждого человека, — и в том, что благородные слова редко сходятся с благородными делами. Я убежден в том, что уже по одному тому, что хорошее намерение высказано, — трудно, даже большей частью невозможно, исполнить это хорошее намерение. Но как удержать от высказывания благородно-самодовольные порывы юности? Только гораздо позже вспоминаешь их и жалеешь о них, как о цветке, который — не удержался — сорвал нераспустившимся и потом увидел на земле завялым и затоптанным".

Всё это касается не только юности. Сам Толстой, тридцатилетний, через год после публикации повести писал в своем дневнике:

19 сентября

Убирался. Был на гимнастике. Сильно посвежел. Решил, что надо любить и трудиться, и всё.

20 сентября

Устал. Не любил и не трудился.

Но, пожалуй, мой любимый отрывок в "Юности" Толстого находится в главе "Кутёж", где он объясняет, как глупо может зарождаться в молодых людях пьянство и любовь к спиртному:

"Напиток поспел. Дерптский студент, сильно закапав стол, разлил жженку по стаканам и закричал: «Ну, теперь, господа, давайте». Когда мы каждый взяли в руку по полному липкому стакану, дерптский студент и Фрост запели немецкую песню, в которой часто повторялось восклицание Юхе! Мы все нескладно запели за ними, стали чокаться, кричать что-то, хвалить жженку и друг с другом через руку и просто пить сладкую и крепкую жидкость. Теперь уж нечего было дожидаться, кутеж был во всем разгаре. Я выпил уже целый стакан жженки, мне налили другой, в висках у меня стучало, огонь казался багровым, кругом меня все кричало и смеялось, но все-таки не только не казалось весело, но я даже был уверен, что и мне и всем было скучно и что я и все только почему-то считали необходимым притворяться, что им очень весело. Не притворялся, может быть, только дерптский студент; он все более и более становился румяным и вездесущим, всем подливал пустые стаканы и все больше и больше заливал стол, который весь сделался сладким и липким. Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же. Мне казалось, что каждому отдельно было неприятно, как и мне, но, полагая, что такое неприятное чувство испытывал он один, каждый считал себя обязанным притворяться веселым, для того чтобы не расстроить общего веселья; притом же — странно сказать — я себя считал обязанным к притворству по одному тому, что в суповую чашу влито было три бутылки шампанского по десяти рублей и десять бутылок рому по четыре рубля, что всего составляло семьдесят рублей, кроме ужина. Я так был убежден в этом, что на другой день на лекции меня чрезвычайно удивило то, что товарищи мои, бывшие на вечере барона З., не только не стыдились вспоминать о том, что они там делали, но рассказывали про вечер так, чтобы другие студенты могли слышать. Они говорили, что был отличнейший кутеж, что дерптские — молодцы на эти дела, и что там было выпито на двадцать человек сорок бутылок рому, и что многие замертво остались под столами. Я не мог понять, для чего они не только рассказывали, но и лгали на себя".

В общем, глупость, конформизм и самообман - для многих типичная "Юность".